Неточные совпадения
Наконец бричка, сделавши порядочный скачок, опустилась, как будто в яму, в ворота гостиницы, и Чичиков был встречен Петрушкою, который одною рукою придерживал
полу своего сюртука, ибо не любил, чтобы расходились
полы, а другою стал помогать ему вылезать из брички. Половой тоже выбежал, со свечою в руке и салфеткою
на плече. Обрадовался ли Петрушка приезду барина, неизвестно, по крайней мере, они перемигнулись
с Селифаном, и обыкновенно суровая его наружность
на этот раз как будто несколько прояснилась.
Пришла, рассыпалась; клоками
Повисла
на суках дубов;
Легла волнистыми коврами
Среди
полей, вокруг холмов;
Брега
с недвижною рекою
Сравняла пухлой пеленою;
Блеснул мороз. И рады мы
Проказам матушки зимы.
Не радо ей лишь сердце Тани.
Нейдет она зиму встречать,
Морозной пылью подышать
И первым снегом
с кровли бани
Умыть лицо,
плеча и грудь:
Татьяне страшен зимний путь.
Входят Паратов (черный однобортный сюртук в обтяжку, высокие лаковые сапоги, белая фуражка, через
плечо дорожная сумка), Робинзон (в плаще, правая
пола закинута
на левое
плечо, мягкая высокая шляпа надета набок), Кнуров, Вожеватов. Иван выбегает из кофейной
с веничком и бросается обметать Паратова.
Одеваясь, он сердито поднял
с пола книгу; стоя, прочитал страницу и, швырнув книгу
на постель, пожал
плечами.
Чтоб избежать встречи
с Поярковым, который снова согнулся и смотрел в
пол, Самгин тоже осторожно вышел в переднюю,
на крыльцо. Дьякон стоял
на той стороне улицы, прижавшись
плечом к столбу фонаря, читая какую-то бумажку, подняв ее к огню; ладонью другой руки он прикрывал глаза.
На голове его была необыкновенная фуражка, Самгин вспомнил, что в таких художники изображали чиновников Гоголя.
Она
с тихой радостью успокоила взгляд
на разливе жизни,
на ее широких
полях и зеленых холмах. Не бегала у ней дрожь по
плечам, не горел взгляд гордостью: только когда она перенесла этот взгляд
с полей и холмов
на того, кто подал ей руку, она почувствовала, что по щеке у ней медленно тянется слеза…
Мужики идут
с поля,
с косами
на плечах; там воз
с сеном проползет, закрыв всю телегу и лошадь; вверху, из кучи, торчит шапка мужика
с цветами да детская головка; там толпа босоногих баб,
с серпами, голосят…
Он по утрам
с удовольствием ждал, когда она, в холстинковой блузе, без воротничков и нарукавников, еще
с томными, не совсем прозревшими глазами, не остывшая от сна, привставши
на цыпочки, положит ему руку
на плечо, чтоб разменяться поцелуем, и угощает его чаем, глядя ему в глаза, угадывая желания и бросаясь исполнять их. А потом наденет соломенную шляпу
с широкими
полями, ходит около него или под руку
с ним по
полю, по садам — и у него кровь бежит быстрее, ему пока не скучно.
Он старался взглянуть
на лесничего. Но перед носом у него тряслась только низенькая шляпа
с большими круглыми
полями да широкие
плечи рослого человека, покрытые макинтошем. Сбоку он видел лишь силуэт носа и — как казалось ему, бороду.
Она быстро обвила косу около руки, свернула ее в кольцо, закрепила кое-как черной большой булавкой
на голове и накинула
на плечи платок. Мимоходом подняла
с полу назначенный для Марфеньки букет и положила
на стол.
Сороки перелетают
с ракиты
на ракиту; бабы,
с длинными граблями в руках, бредут в
поле; прохожий человек в поношенном нанковом кафтане,
с котомкой за
плечами, плетется усталым шагом; грузная помещичья карета, запряженная шестериком рослых и разбитых лошадей, плывет вам навстречу.
С той минуты, как исчез подъезд Стаффорд Гауза
с фактотумами, лакеями и швейцаром сутерландского дюка и толпа приняла Гарибальди своим ура —
на душе стало легко, все настроилось
на свободный человеческий диапазон и так осталось до той минуты, когда Гарибальди, снова теснимый, сжимаемый народом, целуемый в
плечо и в
полы, сел в карету и уехал в Лондон.
Цитирую его «Путешествие в Арзрум»: «…Гасан начал
с того, что разложил меня
на теплом каменном
полу, после чего он начал ломать мне члены, вытягивать суставы, бить меня сильно кулаком: я не чувствовал ни малейшей боли, но удивительное облегчение (азиатские банщики приходят иногда в восторг, вспрыгивают вам
на плечи, скользят ногами по бедрам и пляшут
на спине вприсядку).
Бабушка, сидя около меня, чесала волосы и морщилась, что-то нашептывая. Волос у нее было странно много, они густо покрывали ей
плечи, грудь, колени и лежали
на полу, черные, отливая синим. Приподнимая их
с пола одною рукою и держа
на весу, она
с трудом вводила в толстые пряди деревянный редкозубый гребень; губы ее кривились, темные глаза сверкали сердито, а лицо в этой массе волос стало маленьким и смешным.
На дворе стреляет мороз; зеленоватый лунный свет смотрит сквозь узорные — во льду — стекла окна, хорошо осветив доброе носатое лицо и зажигая темные глаза фосфорическим огнем. Шелковая головка, прикрыв волосы бабушки, блестит, точно кованая, темное платье шевелится, струится
с плеч, расстилаясь по
полу.
К старикам протолкался приземистый хохол Терешка, старший сын Дороха. Он был в кумачной красной рубахе; новенький чекмень, накинутый
на одно
плечо, тащился
полой по земле. Смуглое лицо
с русою бородкой и карими глазами было бы красиво, если бы его не портил открытый пьяный рот.
Она пошла домой. Было ей жалко чего-то,
на сердце лежало нечто горькое, досадное. Когда она входила
с поля в улицу, дорогу ей перерезал извозчик. Подняв голову, она увидала в пролетке молодого человека
с светлыми усами и бледным, усталым лицом. Он тоже посмотрел
на нее. Сидел он косо, и, должно быть, от этого правое
плечо у него было выше левого.
Дело было весеннее:
на полях травка только что показываться стала, и по ночам морозцем еще порядочно прихватывало. Снял он
с себя мерлушчатый тулупчик, накинул ей
на плеча, да как стал застегивать, руки-то и не отнимаются; а коленки пуще дрожат и подгибаются. А она так-то ласково
на него поглядывает да по головке рукой гладит.
Полковник Варнавинцев пал
на поле сражения. Когда его,
с оторванной рукой и раздробленным
плечом, истекающего кровью, несли
на перевязочный пункт, он в агонии бормотал: «Лидочка… государь… Лидочка… господи!»
Ввел ее князь, взял
на руки и посадил, как дитя,
с ногами в угол
на широкий мягкий диван; одну бархатную подушку ей за спину подсунул, другую — под правый локоток подложил, а ленту от гитары перекинул через
плечо и персты руки
на струны поклал. Потом сел сам
на полу у дивана и, голову склонил к ее алому сафьянному башмачку и мне кивает: дескать, садись и ты.
Бутылка портера уже была выпита, и разговор продолжался уже довольно долго в том же роде, когда
полы палатки распахнулись, и из нее выступил невысокий свежий мужчина в синем атласном халате
с кисточками, в фуражке
с красным околышем и кокардой. Он вышел, поправляя свои черные усики, и, глядя куда-то
на ковер, едва заметным движением
плеча ответил
на поклоны офицеров.
Александров обернулся через
плечо и увидел шагах в ста от себя приближающегося Апостола. Так сыздавна называли юнкера тех разносчиков, которые летом бродили вокруг всех лагерей, продавая конфеты, пирожные, фрукты, колбасы, сыр, бутерброды, лимонад, боярский квас, а тайком, из-под
полы, контрабандою, также пиво и водчонку. Быстро выскочив
на дорогу, юнкер стал делать Апостолу призывные знаки. Тот увидел и
с привычной поспешностью ускорил шаг.
Однажды в самый жаркий и душный день лета он назначает батальонное учение. Батальон выходит
на него в шинелях через
плечо,
с тринадцатифунтовыми винтовками Бердана,
с шанцевым инструментом за поясом. Он выводит батальон
на Ходынское
поле в двухвзводной колонне, а сам едет сбоку
на белой, как снег, Кабардинке, офицеры при своих ротах и взводах.
Она лежала
на широкой кровати, положив под щеку маленькие ладошки, сложенные вместе, тело ее спрятано под покрывалом, таким же золотистым, как и все в спальне, темные волосы, заплетенные в косу, перекинувшись через смуглое
плечо, лежали впереди ее, иногда свешиваясь
с кровати
на пол.
Ее вопли будили меня; проснувшись, я смотрел из-под одеяла и со страхом слушал жаркую молитву. Осеннее утро мутно заглядывает в окно кухни, сквозь стекла, облитые дождем;
на полу, в холодном сумраке, качается серая фигура, тревожно размахивая рукою;
с ее маленькой головы из-под сбитого платка осыпались
на шею и
плечи жиденькие светлые волосы, платок все время спадал
с головы; старуха, резко поправляя его левой рукой, бормочет...
— А! Что делать! Если бы можно, надел бы я котомку
на плечи, взял бы в руки палку, и пошли бы мы
с тобой назад, в свою сторону, хотя бы Христовым именем… Лучше бы я стал стучаться в окна
на своей стороне, лучше стал бы водить слепых, лучше издох бы где-нибудь
на своей дороге…
На дороге или в
поле…
на своей стороне… Но теперь этого нельзя, потому что…
Она снова встала
на ноги и пошла, шаль спустилась
с плеча её и влеклась по
полу.
С нею было боязно, она казалась безумной, а уйти от неё — некуда было, и он всё прижимался спиною к чему-то, что качалось и скрипело. Вдруг косенькая укусила его в
плечо и свалилась
на пол, стала биться, точно рыба. Савка схватил её за ноги и потащил к двери, крича...
Меня всегда терзает зависть, когда я вижу людей, занятых чем-нибудь, имеющих дело, которое их поглощает… а потому я уже был совершенно не в духе, когда появился
на дороге новый товарищ, стройный юноша, в толстой блузе, в серой шляпе
с огромными
полями,
с котомкой за
плечами и
с трубкой в зубах; он сел под тень того же дерева; садясь, он дотронулся до края шляпы; когда я ему откланялся, он снял свою шляпу совсем и стал обтирать пот
с лица и
с прекрасных каштановых волос.
Я поселился в слободе, у Орлова. Большая хата
на пустыре,
пол земляной, кошмы для постелей. Лушка, толстая немая баба, кухарка и калмык Доржа. Еды всякой вволю: и баранина, и рыба разная, обед и ужин горячие. К хате пристроен большой чулан, а в нем всякая всячина съестная: и мука, и масло, и бочка
с соленой промысловой осетриной, вся залитая доверху тузлуком, в который я как-то, споткнувшись в темноте, попал обеими руками до
плеч, и мой новый зипун
с месяц рыбищей соленой разил.
Итак, первое существо женского
пола была Гаевская,
на которую я и внимание обратил только потому, что за ней начал ухаживать Симонов, а потом комик Большаков позволял себе ее ухватывать за подбородок и хлопать по
плечу в виде шутки. И вот как-то я увидел во время репетиции, что Симонов, не заметив меня, подошел к Гаевской, стоявшей
с ролью под лампой между кулис, и попытался ее обнять. Она вскрикнула...
Отерев мокрые пальцы свои о засученные
полы серой шинели, Ваня прошел мимо детей, которые перестали играть и оглядывали его удивленными глазами. Ребятишки проводили его до самого берега. Два рыбака, стоя по колени в воде, укладывали невод в лодку. То были, вероятно, сыновья седого сгорбленного старика, которого увидел Ваня в отдалении
с саком
на плече.
Илья сначала отталкивал её от себя, пытаясь поднять
с пола, но она крепко вцепилась в него и, положив голову
на колени, тёрлась лицом о его ноги и всё говорила задыхающимся, глухим голосом. Тогда он стал гладить её дрожащей рукой, а потом, приподняв
с пола, обнял и положил её голову
на плечо себе. Горячая щека женщины плотно коснулась его щеки, и, стоя
на коленях пред ним, охваченная его сильной рукой, она всё говорила, опуская голос до шёпота...
Ему представилось огромное, мокрое
поле, покрытое серыми облаками небо, широкая дорога
с берёзами по бокам. Он идёт
с котомкой за
плечами, его ноги вязнут в грязи, холодный дождь бьёт в лицо. А в
поле,
на дороге, нет ни души… даже галок
на деревьях нет, и над головой безмолвно двигаются синеватые тучи…
Холодна, равнодушна лежала Ольга
на сыром
полу и даже не пошевелилась, не приподняла взоров, когда взошел Федосей; фонарь
с умирающей своей свечою стоял
на лавке, и дрожащий луч, прорываясь сквозь грязные зеленые стекла, увеличивал бледность ее лица; бледные губы казались зеленоватыми; полураспущенная коса бросала зеленоватую тень
на круглое, гладкое
плечо, которое, освободясь из плена, призывало поцелуй; душегрейка, смятая под нею, не прикрывала более высокой, роскошной груди; два мягкие шара, белые и хладные как снег, почти совсем обнаженные, не волновались как прежде: взор мужчины беспрепятственно покоился
на них, и ни малейшая краска не пробегала ни по шее, ни по ланитам: женщина, только потеряв надежду, может потерять стыд, это непонятное, врожденное чувство, это невольное сознание женщины в неприкосновенности, в святости своих тайных прелестей.
С трудом пошевелив тело своё, Артамонов сбросил
на пол страшно тяжёлые ноги, но кожа подошв не почувствовала
пола, и старику показалось, что ноги отделились, ушли от него, а он повис в воздухе. Это — испугало его, он схватился руками за
плечо Тихона.
Он был так умен, что, идя в
поле, охотник не брал его
на руку, а только отворял чулан, в котором он сидел, — ястреб вылетал и садился
на какую-нибудь крышу; охотник, не обращал
на него внимания и отправлялся, куда ему надобно; через несколько времени ястреб догонял его и садился ему
на голову или
на плечо, если хозяин не подставлял руки; иногда случалось, что он долго не являлся к охотнику, но, подходя к знакомым березам, мимо которых надо было проходить (если идти в эту сторону), охотник всегда находил, что ястреб сидит
на дереве и дожидается его; один раз прямо
с дерева поймал он перепелку, которую собака спугнула нечаянно, потому что тут прежде никогда не бывало перепелок.
Когда зрители уселись и простыни раздвинулись, в раме, обтянутой марлей, взорам предстали три фигуры живой картины, в значении которых не было возможности сомневаться: Любинька стояла
с большим, подымающимся
с полу черным крестом и в легком белом платье; близ нее, опираясь
на якорь, Лина в зеленом платье смотрела
на небо, а восьмилетний Петруша в красной рубашке
с прелестными крыльями, вероятно, позаимствованными у белого гуся, и
с колчаном за
плечами целился из лука чуть ли не
на нас.
Однажды утром, в праздник, когда кухарка подожгла дрова в печи и вышла
на двор, а я был в лавке, — в кухне раздался сильный вздох, лавка вздрогнула,
с полок повалились жестянки карамели, зазвенели выбитые стекла, забарабанило по
полу. Я бросился в кухню, из двери ее в комнату лезли черные облака дыма, за ним что-то шипело и трещало, — Хохол схватил меня за
плечо...
Чтобы как-нибудь не вздумал удерживать хозяин, он вышел потихоньку из комнаты, отыскал в передней шинель, которую не без сожаления увидел лежавшею
на полу, стряхнул ее, снял
с нее всякую пушинку, надел
на плеча и опустился по лестнице
на улицу.
Они держали себя самым вызывающим образом, повелительно обращались
с прислугой, плевали через
плечи незнакомых соседей, клали ноги
на чужие сиденья, выплескивали
на пол пиво под предлогом, что оно несвежее.
Солнце уже зашло за макушки березовой аллеи, пыль укладывалась в
поле, даль виднелась явственнее и светлее в боковом освещении, тучи совсем разошлись, па гумне из-за деревьев видны были три новые крыши скирд, и мужики сошли
с них; телеги
с громкими криками проскакали, видно, в последний раз; бабы
с граблями
на плечах и свяслами
на кушаках
с громкою песнью прошли домой, а Сергей Михайлыч все не приезжал, несмотря
на то, что я давно видела, как он съехал под гору.
Озверевший Яшка, безобразно ругаясь и рыдая, набросился
на него злой собакой, рвал рубаху, молотил кулаками, я старался оттащить его, а вокруг тяжело топали и шаркали ноги, поднимая
с пола густую пыль, рычали звериные пасти, истерично кричал Цыган, — начиналась общая драка, сзади меня уж хлестались по щекам, ляскали зубы. Кучерявый, косоглазый, угрюмый мужик Лещов дергал меня за
плечо, вызывая...
Через несколько мгновений Кругликов поднялся
с полу, и тотчас же мои глаза встретились
с его глазами. Я невольно отвернулся. Во взгляде Кругликова было что-то до такой степени жалкое, что у меня сжалось сердце, — так смотрят только у нас
на Руси!.. Он встал, отошел к стене и, прислонясь
плечом, закрыл лицо руками. Фигура опять была вчерашняя, только еще более убитая, приниженная и жалкая.
Она привыкла к тому, что эти мысли приходили к ней, когда она
с большой аллеи сворачивала влево
на узкую тропинку; тут в густой тени слив и вишен сухие ветки царапали ей
плечи и шею, паутина садилась
на лицо, а в мыслях вырастал образ маленького человечка неопределенного
пола,
с неясными чертами, и начинало казаться, что не паутина ласково щекочет лицо и шею, а этот человечек; когда же в конце тропинки показывался жидкий плетень, а за ним пузатые ульи
с черепяными крышками, когда в неподвижном, застоявшемся воздухе начинало пахнуть и сеном и медом и слышалось кроткое жужжанье пчел, маленький человечек совсем овладевал Ольгой Михайловной.
Вид его поразил всех;
на голове его была надета черная пуховая шляпа
с широкими
полями; длинные седые волосы лежали по
плечам; крупные черты лица были выразительны; одет он был в темный сюртук; в руках держал камышовую трость
с золотым набалдашником.
Вот она идёт по саду — розовато-белый бархат лепестков осыпает её крутые
плечи; вот он вместе
с нею
на башне — сидят они обнявшись и смотрят
на свои
поля,
на свою землю.
Наконец, в один воскресный или праздничный день, рано поутру, для чего Панаев ночевал у меня, потому что я жил гораздо ближе к Арскому
полю, вышли мы
на свою охоту, каждый
с двумя рампетками: одна, крепко вставленная в деревянную палочку, была у каждого в руках, а другая, запасная, без ручки, висела
на снурке через
плечо.
Вдруг в той стороне, где стоял хорошенький прапорщик со взводом, послышалось недружное и негромкое ура. Оглянувшись
на этот крик, я увидел человек тридцать солдат, которые
с ружьями в руках и мешками
на плечах насилу-насилу бежали по вспаханному
полю. Они спотыкались, но всё подвигались вперед и кричали. Впереди их, выхватив шашку, скакал молодой прапорщик.
В хозяйственном быту Талимон лентяй, каких свет не создавал. Вместо самого необходимого домашнего дела он предпочитает целые сутки бродить по лесу
с ружьем за
плечами. Когда его тринадцатилетняя дочь Варка вместе со своим братишкой Архипом вспахивают кое-как, неумелыми слабыми руками, жалкий клочок
поля, Талимон только смотрит
на них
с завалинки, равнодушно покуривая трубку, околоченную медью.